"Попечения о плоти не превращайте в похоти" | Доктор Валерий Карпунин

Все мы хотим предсказуемого и счастливого, радостного будущего – хотим и для себя самих, и для наших ближних. Но где и в чём мы можем искать оснований для такого будущего?

Все мы хотим предсказуемого и счастливого, радостного будущего – хотим и для себя самих, и для наших ближних. Но где и в чём мы можем искать оснований для такого будущего? Многие люди ищут своего счастья в области материальной, вещественной жизни? Они думают, что обладание вещами, деньгами и тому подобным сделает их счастливыми? Но так ли это? Могут ли вещи, деньги и вообще что-либо материальное сделать нас подлинно (гарантированно) счастливыми? В этой связи мне вспоминаются два человека. Первый из них – это очень богатый – сверхбогатый – человек, миллиардер – греческий судовладелец Аристотель Онассис. А второй – это Жаклин Кеннеди – сначала жена, а потом вдова трагически погибшего (убитого в 1963 году) американского президента Джона Кеннеди. Так вот: овдовевшая красавица Жаклин через некоторое (не очень большое) время после гибели своего мужа – тоже, по оценкам многих людей, красавца и к тому же самого молодого в истории Соединённых Штатов президента, – вновь вышла замуж. На этот раз – за Аристотеля Онассиса – далеко не красавца. Кроме того,  Жаклин была намного моложе Онассиса, когда выходила за него замуж. Он, можно сказать, ей в отцы годился. Но, напоминаю, Онассис был очень богат. Злые языки поговаривали, что она выходила замуж не столько за него, сколько за его деньги. Если так, то она, видимо, считала, что счастье – в материальном богатстве, в материальном (финансовом) могуществе. Судя по всему, и мультимиллионер Онассис придерживался подобного же мнения: он всю жизнь умножал свои капиталы – стремился удачно вложить свои деньги – приобретал… И женитьба на Жаклин, видимо, была его очередным «приобретением», очередным «вложением денег», ибо вдова была молода, красива и – что, скорее всего, было самым важным для Онассиса – знаменита… И каков же был жизненный финиш этого в высшей степени удачливого дельца? Прошло некоторое время их совместной жизни – и для него началось то, что со временем ожидает каждого из нас – он приблизился к смертному рубежу. Люди переходят этот рубеж по-разному: кто быстро, например, от обширного инфаркта, а кто более или менее растянуто во времени. Бог судил Онассису второй вариант умирания. Умирал он от редкой болезни – постепенно отключались мышечные механизмы его тела – при сохранении ясности сознания. И вот, очевидцы описывают такую картину. Тёплое южное море, возможно, Эгейское – в виду берега, возможно, греческого (Онассис был греком по национальности.), находится великолепная яхта, отделанная с вызывающей роскошью. Достаточно упомянуть такие детали. Палуба этой яхты была выложена плитками, которые когда-то, в античные времена, выстилали пол какой-то богатой римской виллы, то есть загородного дома. А металлические детали так называемой сантехники – из золота. На этой античной палубе в шезлонге лежит обездвиженная телесная машина Онассиса – то, что от неё к тому времени осталось. Он уже не может самостоятельно переместить ни руки, ни ноги. Их перемещают специальные служители. Он уже не может самостоятельно даже открыть глаза – атрофировались мышцы, которые управляют миганием глаз. Он уже не может сам, по своей воле, посмотреть на Божий свет. Так что и веки ему (как Вию из одноимённой повести Гоголя) поднимают служители и приклеивают их кусочками пластыря к надбровьям, чтобы он мог хотя бы смотреть. Радовали ли его в это время его богатства? Желал ли он в это время их дальнейшего приумножения? – Не думаю… Возможно, его радовало только ласковое южное утреннее солнышко. Но точно так же солнышко радует и любого бедняка. Оно своё тепло и ласку раздаёт всем людям – независимо от их имущественного состояния. Вскоре Онассис отмучился – умер. И, как это часто бывает после смерти очень богатых людей, начались судебные распри из-за наследства между дважды вдовой Жаклин и детьми Онассиса от предыдущего брака (или браков, не знаю). Что-то из его состояния Жаклин, в конце концов, досталось. Кстати сказать, она не намного пережила своего второго мужа – умерла не в преклонном возрасте (ей было около шестидесяти лет, возможно, шестьдесят с маленьким «хвостиком») – умерла от рака… Так мне вспоминается эта история – история жизни и смерти Аристотеля Онассиса и Жаклин. Возможно, я неточно изложил те или иные её детали, но вряд ли погрешил против её сути. Смерти никто из нас не избежит… Никакое богатство от неё не спасёт. Ставка на жизнь нашей плоти, а не на жизнь нашего духа, а также ставка на вещественное богатство, как на средство услаждения нашей плоти и способ продления её существования, – это ненадёжная, проигрышная ставка. Как говорил великий француз Блез Паскаль:  «Пусть сама по себе пьеса и хороша, но последний акт кровав: две-три горсти земли на голову – и конец. Навсегда». Паскаль был глубоко верующим христианином, поэтому, когда он говорил, что смерть – это навсегда, он, конечно же, имел в виду лишь то, что данный труп уже не вернётся к жизни в нынешней физической реальности. Но он, как и все христиане, был убеждён в том, что с возвращением к нам Иисуса Христа мир преобразится, ибо «всё старое пройдёт» – и будет новый мир – новое небо и новая земля. И в этом, новом, мире мы все воскреснем – воскреснем в новых, преображённых телах. Но чтобы мы воскресли к райской радости, а не на адские муки, мы должны уже в нашей теперешней жизни гораздо больше печься, гораздо больше заботиться не о нашем теле, а о нашей душе – о жизни нашего духа. Не полагать свою жизнь в существовании плоти, но полагать её в духе – возрастать в духе! А единственным возможным вариантом возрастания нашей жизни в духе является движение нашей души к Богу – наше возрастание в Боге… Ставка на жизнь только – или хотя бы преимущественно – плоти проигрышна! Само существование нашей плотской жизни – это неуловимо малое мгновение – мгновение между – между бесконечным прошлым (то есть временем бытия мира до появления комочка нашей плоти на свет) и бесконечным будущим (то есть временем бытия мира после того, как мы физически умрём). Мгновенность нашего плотского бытия в мире прекрасно понимали уже античные философы. Так великий римлянин Марк Аврелий писал (цитирую): «Самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой краткой. Ведь настоящее для всех равно, а следовательно равны и потери – и сводятся они всего-навсего к мгновению. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего. Ибо кто мог бы отнять у меня то, чего я не имею? … [Поэтому] наиболее долговечный и умерший, только что начав жить, теряют, в конце концов, одно и то же. Настоящее – вот всё, чего можно лишиться, ибо только им и обладаешь” (цитата закончена)… Так что, с этой точки зрения, не имеет ни малейшего значения, проживёшь ли ты на этом свете (в этом, физическом, слое реальности) тридцать пять лет или триста тридцать пять. Ибо в этом слое ты теряешь лишь тот миг, в который ты умираешь. Так что же отсюда следует? – Неужели лишь то, что жизнью не стоит дорожить, не стоит заботиться о ней, не стоит “трястись” над ней?.. Думаю, что “трястись” над ней, действительно, не стоит. Не стоит стремиться сохранять свою жизнь “во что бы то ни стало”, скажем, ценой моральных уступок – ценой низостей и предательств… Но дорожить своей жизнью и заботиться о ней – причём заботиться не только о состоянии своей духовной жизни, но и о своём физическом состоянии, о своём здоровье, – несомненно, нужно. Ибо наша жизнь – это Божий дар нам. И мы – когда уйдём из физического слоя реальности и предстанем перед Богом – должны будем отчитаться перед Ним в каждом дне, прожитом нами. Мы ответственны за нашу жизнь перед нашим Творцом и ни в коем случае не должны пренебрегать ею. Но наша нравственная, наша духовная жизнь, конечно же, много важнее нашей физической, нашей телесной жизни. И поэтому, если мы силой обстоятельств оказываемся на развилке выбора между сохранением своей физической жизни ценой нравственной погибели, с одной стороны, и сохранением своей нравственной (духовной) целостности, но ценой физической гибели, с другой, то мы без малейших колебаний должны выбрать второй вариант, то есть принять телесную смерть ради сохранения жизни нашего духа. Этот выбор безошибочен: жизнь духа бесконечно более ценна, чем жизнь нашего бренного тела, которое – при данном состоянии физической вселенной – обречено на погибель. Об этом говорят и законы современной физической науки. Согласно этим законам, любая конкретная материальная система обречена на распад. А тело любого из нас – это конкретная материальная система – конкретная конфигурация материальных элементов. Следовательно, наше тело обречено на распад – чуть раньше или чуть позже… Душа же наша бессмертна!

НЕБО – НАШ ФУНДАМЕНТ

Наш великий писатель Лев Толстой обратился к Богу, точнее говоря, начал напряжённо искать Бога, довольно-таки поздно – уже после того, как он написал свои самые знаменитые романы – «Войну и мир» и «Анну Каренину». Он был уже немолод – близилось к пятидесяти. Он был знаменит, здоров, богат и счастлив в семейной жизни. У него было, как говорится, всё – или почти всё – из того, что обычно желают для себя люди, чтобы, как они думают, обрести счастье. По житейским меркам он должен был ощущать себя вполне или даже в высшей степени счастливым человеком – жить да радоваться. Но с ним в этот период его жизни случилось нечто совершенно неожиданное – неожиданное с этой самой обычной (житейской) точки зрения. Радость жизни постепенно ушла от него. Она уходила в течение некоторого времени, «порциями», и наконец, настало такое время, когда он совершенно (полностью) утратил эту радость – радость жизни. И он ясно понял, осознал, что эта утрата радости жизни суть ничто иное как утрата её смысла – утрата смысла жизни. Вот какими словами он сам описывает в своём произведении «Исповедь» это осознание – осознание того, что его жизнь утратила смысл (цитирую): «Жизнь моя остановилась, – пишет Толстой. И продолжает: – Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то я вперёд знал, что, удовлетворю или не удовлетворю моё желание, из этого ничего не выйдет… Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это – обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чём она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица». Вот к какому крайне удручающему выводу пришёл Лев Николаевич – пришёл, повторяю, в период своего творческого расцвета – на вершине жизни. Он продолжает в своей «Исповеди» описание своего духовного состояния в тот период его жизни такими словами: «Я как будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти – полного уничтожения… Жизнь мне опостылела – какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от неё»… Он даже начал подумывать о самоубийстве, ибо если поиски смысла жизни тщетны, то зачем жить?.. Вот как он сам пишет об этом: «Если б я просто понял, что жизнь не имеет смысла, я спокойно бы мог знать это, мог бы знать, что это – мой удел. Но я не мог успокоиться на этом. Если б я был как человек, живущий в лесу, из которого он знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся в лесу, на которого нашёл ужас оттого, что он заблудился, и он мечется, желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и не может не метаться… Вот это было ужасно. И чтоб избавиться от этого ужаса, я хотел убить себя. Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня, – знал, что этот ужас ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо ожидать конца. Как ни убедительно было рассуждение о том, что всё равно разорвётся сосуд в сердце или лопнет что-нибудь, и всё кончится, я не мог терпеливо ожидать конца. Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее избавиться от него петлёй или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего влекло меня к самоубийству», – пишет Толстой. Но прежде чем насильственно прервать свою жизнь, Лев Николаевич попробовал найти чёткие указания на смысл жизни в работах философов. Он обратился к Сократу, к Шопенгауэру, к Соломону (точнее, к библейской книге «Екклезиаст»), к Будде. И что же он нашёл у них?.. Вот что говорит Сократ в утешение своим друзьям непосредственно перед смертью – непосредственно перед тем, как по несправедливому приговору афинского суда выпить чашу с ядом: «Мы приближаемся к истине только настолько, насколько мы удаляемся от жизни, – говорит Сократ. – К чему мы, любящие истину, стремимся в жизни? – спрашивает он. И сам отвечает: – К тому, чтоб освободиться от тела и от всего зла, вытекающего из жизни тела. Если так, то как же нам не радоваться, когда смерть приходит к нам?.. Мудрец всю жизнь ищет смерть, и потому смерть не страшна ему». Так говорит Сократ. А вот что говорит Екклезиаст (цитирую): «Суета сует, – говорит он, – всё суета и томление духа». У Будды Толстой обнаружил убеждённость в том, что жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя – надо освободить себя от жизни. Так считал Будда. Ему вторит Шопенгауэр, который говорит, что жизнь есть то, чего не должно быть – жизнь есть зло, от которого нужно избавляться. Короче говоря, у философов Толстой нашёл тот же самый вывод, к которому он пришёл самостоятельно, а именно, что жить не стоит… Но он всё же продолжил свои поиски смысла жизни. В его «Исповеди» они описаны достаточно подробно. В конце концов, он нашёл высший смысл жизни. Он нашёл его в Боге. Смысл жизни только в Боге – только в нашем движении по направлению к Нему. Именно это, в конце концов, ясно понял Толстой. Завершает Толстой свою «Исповедь» описанием своего сна, который в сжатом образе выразил суть его поисков смысла жизни. В этом сне он увидел себя лежащим на постели. Лежит он на спине, и ему не хорошо и не дурно так лежать. Но затем он (во сне) начинает думать о том, хорошо ли ему лежать. И ощущает, что не совсем хорошо – ногам неудобно. Оглядывается и смотрит, на чём же он, собственно, лежит. И видит, что лежит он на верёвочных помочах, которые прикреплены к боковинам кровати. И эти верёвки можно передвигать. Чтобы ногам было удобнее, он отталкивает верёвку под ногами. Но оказывается, что не рассчитал и оттолкнул слишком далеко. Лежать стало ещё неудобнее. Стал ещё активнее переустраиваться. Но чем больше переустраивается, тем неудобнее ему лежать. И тогда ему приходит в голову вопрос, а на чём, собственно, стоит его кровать. Он смотрит вниз и у него захватывает дыхание от ужаса. Оказывается, его кровать висит над бездонной пропастью – висит, ни на что не опираясь. И бездна внизу гипнотизирует, завораживает его, заполняет его душу погибельным ужасом – и он, влекомый бездной, начинает медленно соскальзывать вниз… Ещё немного – и он погибнет окончательно! Но – тут он случайно бросает взгляд вверх – в небо… «Вверху тоже бездна, – пишет он. И продолжает. – Я смотрю в эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня, бесконечность вверху притягивает и утверждает меня. Я так же вишу на последних, не выскочивших ещё из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что вишу, но я смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то голос говорит: ‘Заметь это, это оно!’ – и я гляжу всё дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь… [Когда] смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Всё это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни. И я проснулся». Такими словами Лев Николаевич завершает описание своего символического сна, которым в сжатой образной форме был представлен его путь к Богу. Этими словами он завершает свою «Исповедь»… Прямая же суть его сна может быть выражена такими словами: подлинный смысл жизни невозможно обрести в делах и обстоятельствах окружающего нас преходящего, видимого мира; его можно обрести лишь в Боге: ориентируйся на Бога, прислушивайся к Нему, иди к Нему и ты обретёшь высший смысл жизни. И Лев Николаевич, действительно, всю свою оставшуюся жизнь шёл к Богу – к Богу, как он его понимал. Он шёл по правильному пути, но, к сожалению, продвинулся не столь уж далеко. Он называл себя христианином. И другие люди называли его христианином. Он читал и перечитывал Евангелие. Но, к сожалению, до Иисуса Христа, точнее, до признания Иисуса Христа не только подлинным человеком, но и подлинным Богом Толстой так и не дошёл. Он считал Иисуса не более чем выдающимся человеком, который учил людей, как им себя правильно вести. В его понимании Христос – это всего лишь выдающийся, может быть, самый выдающийся, мудрец, каковыми, кроме Иисуса, были и Сократ, и Будда, и Конфуций, и Лао Цзы и многие другие учителя человечества. Так что подлинным христианином Лев Николаевич, конечно же, не был. Но направление к Богу, направление к небу он указывал правильно. И уже за это мы должны быть благодарны ему.

ФИЛОСОФСТВОВАНИЕ КАК ДУХОВНОЕ УПРАЖНЕНИЕ, ПОДГОТАВЛИВАЮЩЕЕ ЧЕЛОВЕКА К ВОСПРИЯТИЮ РЕЛИГИОЗНЫХ ИСТИН

Лауреат Нобелевской премии мира, выдающийся гуманист и мыслитель двадцатого века Альберт Швейцер (1875-1965) говорил, что подлинно глубокое философствование должно приводить человека к вере в Бога. Иначе говоря, философия может стать преддверием религии. Я полностью согласен в данном случае со Швейцером. Именно о философии такого рода – о подлинно глубокой философии, о философии, которая открывается к вере в Бога – я и буду сегодня говорить… Что такое философствование (в самом общем смысле слова)? – Философствование (или занятия философией) в самом общем смысле слова – это ничто иное как дорога вглубь – дорога в сокровенную глубину и самого себя и жизни мира. Причём дорога в сокровенную глубину жизни мира представляет собою продолжение дороги вглубь самого себя. Иначе говоря, единственный путь подлинного философствования – это путь самоанализа, путь самопознания, путь в сокровенные глубины самого себя. С призыва к познанию самого себя, как известно, и начиналась философия как таковая. Эта рекомендация – «Познай самого себя» – была высечена на колонне при входе в храм Аполлона в Дельфах. Согласно одному из преданий по поводу этого призыва, он представляет собой ответ Аполлона, который тот изрёк устами своей пророчицы (пифии), – ответ на вопрос древнегреческого мудреца Хилона (7-6 вв. до н.э.). Этот вопрос звучал так: «Что самое лучшее для людей?»… Самое лучшее для нас – это разобраться в самих себе – постараться понять, кто мы? откуда мы? и куда мы идём?.. Так думали древние греки. И я с ними полностью согласен… Если мы начнём копать колодец строго перпендикулярно к поверхности Земного шара, желая достичь его центра, то совершенно неважно, в каком месте мы будем его рыть, если наша задача – достичь центра. Исходным пунктом дороги к центру шара может стать любая точка его поверхности. Точно также: начинать философствовать, то есть двигаться вглубь самого себя, можно буквально с любого философского вопроса, например, с вопроса «Кто я такой?», или с вопроса «Каков смысл моей жизни?», или: «Как я познаю мир?» и так далее. При достаточной степени углубления в любой из подлинно философских вопросов мы будем продвигаться в сокровенные глубины самого себя и мира – будем двигаться по направлению, как говорили раньше на Руси, к «сокровенному сердца человеку»… Другими словами, философствование – в самом общем смысле слова – не является наукой, подобной, скажем, математике или теоретической физике… Я в данном случае имею в виду вот что. В изучении математики, физики, химии, биологии и других так называемых конкретных наук важен порядок изучения – в тот или иной исторический период изучение любой конкретной науки нужно начинать с определённых основоположений (с определённых аксиом), которые принимаются на веру, а затем систематически продвигаться от аксиом к теоремам, то есть к утверждениям, которые доказываются с помощью аксиом – логически вытекают из аксиом… Для философствования же – философствования в широком, жизненном, смысле слова – подобный порядок совершенно не обязателен… Но что обязательно для подлинного философствования – в качестве его предварительного условия – так это, если можно так выразиться, временное «изъятие» себя (точнее – своего самосознания) из мира повседневности. Иными словами, подлинное (глубокое) философствование осуществляется при непременном условии нашего «самовыключения» из мира повседневности – нашего «самовыключения» из сферы привычной для нас обыденной жизни… Когда мы философствуем – когда мы занимаем философскую позицию по отношению к обыденной, повседневной жизни – мы в той или иной степени выключаемся из этой жизни – выходим из её пределов – становимся «над» нею, или, по крайней мере, «вне» её… Сохранились воспоминания о великом Сократе, что он время от времени впадал в столь глубокое состояние философской задумчивости, что буквально застывал на месте на довольно-таки длительное время – застывал на месте в состоянии полной (абсолютной) отрешённости от мира – полной «бесчувственности» к жизни физического, окружающего мира. Но эта временная абсолютная бесчувственность Сократа к жизни материального мира была лишь оборотной стороной его всецелого погружения в преизобильную полноту жизни мира духовного… Но особенность «философского отключения» от мира состоит в том, что мир, как таковой, вообще говоря, не уходит во время этого «отключения» из поля зрения философа. Наоборот: философ в этом состоянии в высшей степени объективно наблюдает, воспринимает и анализирует жизнь мира – не «поверхность» жизни мира, а её глубину. В обычном – не-философском, житейском – состоянии нашего сознания естественным образом формируется  автоматизация восприятия нами мира. Эта автоматизация восприятия приводит к тому, что наша жизнь становится более или менее бессознательной – мы скользим по поверхности жизни в более или менее сонном состоянии духа. Очень точно об этом говорит Лев Толстой в одной из своих дневниковых записей (ему в это время около 70-ти лет). Вот что он пишет (цитирую): «Я обтирал пыль в комнате и, обойдя кругом, подошёл к дивану и не мог вспомнить, обтирал ли я его или нет. Так как движения эти привычны и бессознательны, я не мог и чувствовал, что это уже невозможно вспомнить. Так что, если я обтирал и забыл это, то есть действовал бессознательно, то это всё равно, как не было. – И продолжает: – если целая сложная жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была». Как просто и насколько гениально это наблюдение Льва Николаевича! – Повторяю это наблюдение ещё раз (для запоминания): «Если целая сложная жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была». Я думаю, что одной из особенностей некоторых гениальных людей является талант замечать очевидное. Они могут – Бог дал им такой дар – видеть те или иные вещи, явления и обстоятельства мира в их, так сказать, первозданности – они могут видеть то, что для нам «примелькалось», то, на что наш глаз, как говорится, «замылился»… К наблюдениям подобного рода относится и замечание Толстого, что бессознательная жизнь – это жизнь как бы не бывшая… Так вот: философствование – подлинное философствование! – призвано выводить нашу жизнь из состояния автоматизма, из состояния бессознательности. Философия будит нас – пробуждает в нас жизнь духа. А пробуждённый дух, естественным образом, начинает задаваться важнейшими для нас вопросами – важнейшими вопросами для нашей жизни – и для нашей временной жизни в этом, физическом, мире, и для нашей вечной жизни после того, как мы уйдём из этого мира. Наш дух начинает задаваться вопросами о себе самом (о своей природе), о высшем смысле жизни, о Боге и так далее… Таким образом подлинное (глубинное) философствование, действительно, подводит нас к Богу – к вере в Него. Я думаю, что именно это имел в виду Альберт Швейцер, когда говорил, что философствование должно приводить человека к вере в Бога. Он имел в виду, конечно же, именно такое (глубинное) философствование. В средние века на христианском Западе в университетской богословской среде была популярна формула, которая звучит так: философия – это служанка богословия. Если эту формулу понимать хотя бы в духе только что сказанного мною, то есть как формулу, утверждающую, что подлинное философствование приводит нас к Богу, то она уже имеет смысл, уже представляет собою некоторую истину. Эта истина гласит, что философия – это «привратница» богословия – открывает ворота в «царство богословия»… Но средневековая формула, которая подчёркивает служебное значение философии для богословия, имела также иной, так сказать, «технический» смысл. А именно, ею указывалось на то, что философия обеспечивает богословскую науку понятийными и логическими средствами рассуждения – средствами, с помощью которых богословы разрабатывали и обосновывали свои доктрины. И этот, второй, смысл формулы, согласно которой философия играет служебную роль при богословии, также совершенно верен, ибо хорошо известно, что достижения античных философов – прежде всего Платона и Аристотеля – самым широким и плодотворным образом применялись при разработке богословских доктрин, начиная с эпохи Вселенских соборов, то есть с четвёртого века.

«СВЯТОЙ СОКРАТ»

Сегодня я буду говорить вот о чём: возможно ли было существование христианской (по духу) философии до земного воплощения Иисуса Христа? Как бы это ни показалось кому-нибудь странным, но я думаю, что ответ на этот вопрос должен быть утвердительным. Более того, я убеждён, что христианская  (по духу) философия до земного воплощения Христа не только была возможна, но и действительно существовала. Таковой философией были, в частности, взгляды великого древнегреческого философа – если не сказать величайшего философа всех времён и народов – Сократа, который жил в пятом веке до Рождества Христова. Выдающийся нидерландский философ-гуманист шестнадцатого века Эразм Роттердамский сказал как-то, что «святой Сократ сейчас на небесах молится за нас». Я думаю, что, говоря это, он имел в виду примерно следующее. Католики считают – а Эразм был католиком – что святые в раю, так сказать, не сидят без дела, а оказывают посильную помощь нам – пока ещё пребывающим в физическом слое реальности людям. Причём, согласно традиционному католическому верованию, между святыми существует, так сказать, разделение труда: тот или иной святой помогает (покровительствует) преимущественно людям определённого разряда. Один больше печётся о крестьянах, другой – о представителях медицинской профессии, третий – о воинах и так далее. Своё попечение о том или ином разряде людей (о том или ином человеке) святой осуществляет, в частности, молитвенным ходатайством за определённых людей перед Богом, то есть является посредником между людьми и Богом. Таково верование католиков. Протестанты, как известно, отвергают саму возможность подобного посредничества между людьми и Богом – отвергают, опираясь на слова апостола Павла, который в Первом послании к Тимофею сказал: «Един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» (1 Тим 2,5). Но Эразм Роттердамский был католиком и поэтому идею посредничества он признавал. В мою задачу сейчас не входит обсуждение того, кто в данном случае, то есть относительно идеи посредничества, прав, католики или протестанты. Я хочу лишь сказать, что Эразм, который сам был незаурядным философом (причём, подчёркиваю, христианским философом), – христианский философ Эразм столь высоко ценил и любил «языческого» по времени его жизни философа Сократа (он, напоминаю, жил за четыре века до Рождества Христова в языческой Греции), что отводил ему место в христианском раю. Имел ли он на это какое-либо основание?.. Попробуем разобраться… Но сначала я напоминаю, что философствование как таковое призвано выводить нашу жизнь из состояния автоматизма – из состояния бессознательности. Другими словами, великие философы учат людей смотреть на жизнь сознательно и как бы впервые. Так вот: величайшим и, я думаю, непревзойдённым в истории философии мастером выключения своих собеседников из состояния автоматического восприятия реальности и, соответственно, величайшим мастером введения своих собеседников в состояние философского недоумения и удивления по отношению к миру – по отношению к, казалось бы, в высшей степени простым, привычным и хорошо знакомым вещам, понятиям и жизненным обстоятельствам был именно Сократ. Но введение собеседников в состояние философского недоумения по отношению к тем или иным вещам, явлениям и понятиям не являлось конечной целью бесед Сократа. Введение собеседника в подобное состояние было для Сократа лишь способом сбить с него интеллектуальную спесь – сбить с него гордыню самонадеянности – показать ему, что самоуверенное мнение собеседника о том, что он что-то хорошо знает, в чём-то хорошо разбирается (например, в том, что такое добродетель, или, что такое благо), не имеет под собой никакого серьёзного основания. Сократ хотел, чтобы его собеседник вышел из состояния интеллектуальной гордыни и вошёл в состояние интеллектуального смирения. В этой связи мне вспоминается такая восточная притча. Называется она «Чашка чая». Суть её в следующем:

Некий восточный мудрец, который жил в 19 веке, как-то принимал у себя профессора университета, который пришёл к нему поучиться мудрости. Мудрец стал разливать чай. Налив гостю полную чашку, он продолжал лить дальше.

Профессор какое-то время смотрел на чай, который лился уже через край, но наконец, не вытерпев, воскликнул:

-          Чашка полная. Больше не входит!

-          Вот как эта чашка, ответил мудрец, так и вы наполнены своими мнениями и суждениями. Могу ли я преподать вам мудрость, если вы не опорожнили свою чашку?

Сократ, сбивая интеллектуальную спесь со своего собеседника, тем самым опорожнял чашку его интеллекта от предвзятых, непродуманных и принятых им на веру мнений – он освобождал сознание своего собеседника от предрассудков и предубеждений, поворачивал его от тьмы невежества к свету истины – приводил его в состояние готовности воспринять истину… Всё это он делал, задавая своему собеседнику вопросы – простые, немудрёные вопросы – и выслушивая его ответы, которые сначала были вполне уверенными и даже самоуверенными, но постепенно становились всё менее уверенными и так обычно продолжалось до тех пор, пока собеседник, в конце концов, не приходил в состояние полной растерянности и не был вынужден признать, что на самом деле он совершенно не знает того предмета, относительно которого он считал себя вполне компетентным (вполне знающим) в начале их беседы – чашка предубеждений опорожнялась – он становился интеллектуально смиренным и готовым к восприятию истины. Конечной задачей, которую ставил в своих беседах Сократ, было возведение сознания (или души) его собеседников от бездумного лицезрения обманчивой видимости мира к интеллектуальному созерцанию его подлинной сути, как он её понимал. Сократ был убеждён, что видимое – это лишь отблеск высшего, невидимого мира. Платон – великий ученик великого Сократа – в мифе о пещере, который содержится в его диалоге «Государство», в высшей степени образно описывает восхождение созерцающей души человека от видимого к невидимому. Он разъясняет именно ту задачу, которую на протяжении всей своей подвижнической жизни странствующего мудреца решал – стремился решать – Сократ. В этом мифе Платона рассказывается об обитателях пещеры, которым не дано увидеть источник света, который освещает их пещеру, не дано повернуться к нему, ибо они в закованном состоянии сидят к нему спиной. Между этим источником света и людьми мимо входа в пещеру движутся различные живые существа и предметы. Узники этой пещеры могут наблюдать лишь игру теней перед ними – на освещённой поверхности пещеры. И эту игру теней они принимают за подлинную жизнь. Метафора пещеры говорит нам, что то, что мы считаем реальностью, это не более чем тени – тени подлинной, высшей реальности. Познание этой истины, пишет Платон, должно вызвать радикальный переворот во взглядах жителей пещеры – причём далеко не безболезненный переворот, ибо путь познания истины не является простым и гладким – нужно неустанно трудиться в стремлении познать истину. Этот труд – труд познания истины – задача подлинного философа. Философ – это человек, который открывает источник света, открывает истину. Но он открывает её не для того, чтобы единолично наслаждаться её созерцанием. Перед ним стоит благородная задача – вернуться к узникам в пещеру и просветить их светом истины – помочь им понять, что они живут в мире теней…Знание истины освободит узников – освободит их духовно! Что нам это напоминает? – Ну, конечно же, слова Христа: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин 8,32)! Уже отсюда ясно, что задача, которую ставил перед собой Сократ, очень хорошо согласуется с общим духом учения Иисуса Христа. И по сути и по духу его философствование, конечно же, было очень близко к христианству. Кроме того, и по всей своей жизни, Сократ был, как часто говорят, «христианином до Христа» – незлобивым, деятельным и очень доброжелательным к людям мудрецом, праведником, высшей заботой которого было не стяжание земных благ и почестей, а взыскание Горнего – возведение и своей души и душ других людей к единому Богу, которого он называл высшей идеей Блага. Почему такое оказалось возможно? – Конечно же, по Божьей благодати, которая деятельно участвовала в жизни людей и до Христова воплощения.

КНИГА ЖИЗНИ

Сегодня я буду говорить о романе «Робинзон Крузо». Он написан английским писателем семнадцатого века Даниелем Дефо. В нём рассказывается как некий человек после кораблекрушения попал на необитаемый остров и проявил чудеса выживаемости, как теперь говорят, в экстремальных, то есть очень тяжёлых, условиях. Этот человек – его звали Робинзон Крузо – преодолел невероятные трудности и опасности и одержал победу над собой, выстоял. Полное название романа – как было принято в семнадцатом веке – является длинным и описательным, а именно: «Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки, близ устья великой реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля, кроме него, погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами». Прочёл я этот роман в раннем детстве. Причём читал я, конечно же, не полную, так сказать, «взрослую» версию романа, а его переложение для детей Корнея Чуковского. (Полную версию романа в советской России не публиковали – по причинам, о которых я скажу чуть позже.) Помню, повествование мне очень понравилось, ибо в нём описывались приключения героя – а детям очень нравится читать про приключения. Со временем я повзрослел и не часто вспоминал о Робинзоне. Читал другие книги – самые разнообразные – в том числе и приключенческие. И вот – среди прочего – лет двадцать пять тому назад прочитал я очередную приключенческую книгу – то ли «Лунный камень», то ли «Женщина в белом» – не помню, сейчас это совершенно не важно. Содержание этой книжки не задержалось в моей голове. Но одна деталь её повествования – деталь, казалось бы, совершенно незначительная и не имевшая никакого отношения к главной линии повествования – неожиданно «зацепила» моё внимание и застряла в памяти. Деталь эта такова. Некий слуга – человек уже пожилой, толковый и обстоятельный – всю свою жизнь читал и перечитывал одну-единственную книгу. И этой книгой – книгой его жизни – был именно «Робинзон Крузо». Причём этот слуга был в состоянии буквально по любому жизненно важному поводу приводить ту или иную сентенцию, то или иное поучение из «Робинзона».  Помню, что у меня в этой связи возникло два соображения. Во-первых, я отметил, как мне тогда показалось, наивность и непритязательность литературного вкуса этого слуги. Причём я – не без некоторого высокомерия – подумал примерно так: «Ну, конечно же, этот слуга – простой и не очень образованный человек. Кроме того, у него было мало свободного времени для чтения. В его руки попал ‘Робинзона Крузо’. Он прочёл его. Роман ему понравился. Поэтому он и перечитывал его – как человек, который выучил какую-нибудь песню, может часто напевать её, потому что его запросы по части песенного репертуара не широки и, кроме того, новые песни ему недосуг или лень учить”. Примерно таково, повторяю, было моё первое соображение. Вторым же соображением было некоторое удивление и даже восхищение интеллектуальной изобретательностью этого слуги. Я подумал, что нужно обладать незаурядной сообразительностью, чтобы ухитриться столь много “выжимать” из незатейливого и даже, как мне казалось, “детского” по содержанию “Робинзона Крузо” – извлекать из него столь разнообразные жизненные применения, как это удавалось слуге, о котором я говорю. (Напоминаю, что к тому времени я прочитал его лишь в переложении для детей. Потому и считал “детским”.) Прошло ещё лет пятнадцать и – это было около десяти лет тому назад – я понял, что отношение слуги к “Робинзону Крузо”, как к источнику жизненной мудрости, было гораздо более правильным, чем моё несколько высокомерное восприятие этого романа как, хотя и очень полезного в воспитательном отношении (ибо учит мужественно преодолевать жизненные трудности), но, в сущности, незатейливого детского повествования. Я понял, что повествование о Робинзоне – это, действительно, книга глубокой жизненной мудрости – учебник жизни. Переворот в моём понимании романа произошёл потому, что и я наконец-то (как и упоминавшийся слуга) прочёл “Робинзона Крузо” в его полном – не приспособленном для детского восприятия и не “урезанном” советской атеистической цензурой – варианте – в том его варианте, в каком он издавался и издаётся во всём мире и издавался у нас в России до революции. А в его полном варианте “Робинзон Крузо” представляет собой не только рассказ о реальных приключениях главного героя, но и аллегорическую притчу – образное повествование, глубинным смыслом которого является повесть о скитаниях заблудшей души, которая отягчена первородным грехом, но через покаяние и обращение к Богу обретает спасение. По существу “Робинзон Крузо” – это символический пересказ сути Библии, то есть пересказ сути библейского послания в образах, под видом повествования о трагической и прекрасной – в её финале – судьбе конкретного человека… В повествовании о его судьбе совершенно явно выделяются несколько этапов. Начало его жизни – это безмятежное существование в родительском доме. Но ему не сиделось дома. Его тянуло в море – за приключениями… Родители были против его ухода из дома. Он некоторое время старался совладать с собой, подчиниться родительской воле. Но однажды не выдержал – нарушил волю своего отца и тайком ушёл из дома, навстречу приключениям, которые были так желанны ему. Грехопадение Робинзона свершилось! Он хотел приключений – и он получил их сполна!.. Впоследствии, когда он с горечью вспоминал свой жизненный путь, он совершенно чётко осознал своё неповиновение родительской воле и самовольный уход в море как свой персональный первородный грех. Когда он оказался в одиночестве на необитаемом острове, у него было много времени для размышлений, для осмысления своего жизненного пути. Среди вещей, которые ему удалось спасти с затонувшего корабля, была Библия. Он стал читать её. И это чтение, наложенное на его размышления о своей жизни, открыло ему глаза – и на самого себя, и на мироздание. Робинзон пришёл к религиозному (христианскому) восприятию и пониманию жизни. Он совершенно ясно понял, что постигшие его несчастья – это заслуженная кара за грех неподчинения родительской воле. Он постепенно научился самостоятельной трудовой жизни – научился лепить и обжигать глиняную посуду, научился ловить и приручать коз. Точно так же постепенно он научился переосмысливать жизненные ценности, научился приручать свою душу, научился смирять житейские волнения и страсти. Он прекрасно понял, насколько его прежняя жизнь во грехе ниже и несчастнее его нынешней жизни – жизни, хотя и трудной, но направляемой Богом – через Священное Писание. Он говорит об этом такими словами (цитирую): “Теперь, наконец, я ясно ощутил, насколько моя теперешняя жизнь, со всеми её страданиями и невзгодами, счастливее той, позорной, исполненной греха, омерзительной жизни, какую я вёл прежде. Всё во мне изменилось: горе и радости я понимал теперь совершенно иначе; не те были у меня желания; страсти потеряли свою остроту…” Таким образом, полная житейских лишений, но счастливая обретением Бога, жизнь на острове оказалась самым ценным этапом в жизни Робинзона – этапом его возвращения к Богу и к самому себе – обретением не только Бога, но и самого себя – самого себя такого, каковым его замыслил и создал Бог. А когда это возвращение к Богу и к самому себе свершилось, пришло и житейское освобождение – он получил возможность покинуть свой остров. Причём, если раньше все его самовольные попытки покинуть остров терпели неудачу, то теперь он должен лишь воспользоваться дарованной свыше милостью – к острову пристаёт корабль, захваченный пиратами… Нужно читать не много книг, но нужно читать хорошие книги. К таковым, несомненно, относится и “Робинзон Крузо”. Наш выдающийся отечественный философ восемнадцатого века Григорий Сковорода по поводу чтения книг говорил так: «Важно не многочтение, а многожвание», то есть глубокое продумывание прочитанного. И «Робинзон Крузо», несомненно, заслуживает нашего «многожвания»… Но есть самая великая Книга жизни – Книга Книг – это, конечно же, Библия. Можно даже не читать «Робинзона Крузо» и другие хорошие книги, а ограничить круг своего чтения в течение жизни только Библией!.. Библия – это поистине неиссякаемый источник питания нашей души. Причём сколько ни бери из этого источника – в нём останется ровно столько же, ибо он – бесконечен. Слово Божие – бесконечно!

ЛОГИКА И ВЕРА

Многие люди думают, что между логикой и верой существует принципиальное противоречие. Они думают, что логика и вера взаимоисключают друг друга, то есть если мы хотим следовать логике, то мы должны исключить веру; и наоборот – если мы опираемся на веру, то мы должны быть готовы распрощаться с логикой. Кроме того, очень многие считают, что научные факты устанавливаются исключительно с помощью логики, и никакой веры при этом не требуется – они строго доказываются… В противоположность этому, те же самые люди думают, что религиозные убеждения, в свою очередь, опираются исключительно на веру и находятся не в ладах с логикой. Посмотрим, так ли это, то есть действительно ли логика и вера исключают друг друга, а также – действительно ли наука опирается исключительно на логику, а религиозные убеждения – исключительно на веру… Для того, чтобы разобраться в этих вопросах, нужно – хотя бы предельно кратко – разобраться в том, что такое логика, с одной стороны, и что такое вера, с другой. Логика – это совокупность принципов, правил и законов, которые регулируют строгие (то есть однозначные) рассуждения. В этой связи возникают ещё два вопроса: первый – «что такое рассуждение?» и второй – «какое рассуждение считается строгим (то есть однозначным)?»… Рассуждение – это переход от одних утверждений к другим. В свою очередь, рассуждение считается строгим, если оно не может от истинных утверждений приводить к ложным утверждениям. Иначе говоря, строгое рассуждение – это рассуждение, которое от истины обязательно приводит нас к истине. Итак, повторяю: логика – это совокупность принципов, правил и законов рассуждения, следование которым ведёт нас от истины к истине – не позволяет нам от истины уклониться в ложь! Теперь – о вере: что такое вера? В «Послании к Евреям» написано, что «вера … есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр 11,1). В данном случае о вере говорится в двух планах. Во-первых – о созидательной (творческой) силе веры – о вере, которая позволяет «передвигать горы»: именно созидательная (творческая) сила веры имеется в виду, когда говорится, что вера есть осуществление ожидаемого. Во-вторых же, в приведённом мною высказывании о вере из «Послания к Евреям» говорится о том, что вера – это наше непосредственное чувство – чувство доверия. Именно это имеется в виду, когда говорится, что вера есть уверенность в невидимом. Второй план веры состоит в том, что мы принимаем нечто – принимаем некое мнение – за истину без какой бы то ни было критики, без какого бы то ни было предварительного логического анализа. Именно второй план веры имеется в виду, когда сопоставляют веру и логику. Что думают люди, которые считают, что между верой и логикой существует принципиальное противоречие? Они думают, во-первых, что логика абсолютно «исключает» доверие – либо мы принимаем некое мнение на веру, то есть доверяем, либо же мы логически обосновываем это мнение. И, кроме того, эти люди по существу утверждают, что в процессе обоснования того или иного мнения, или убеждения, логика не может соседствовать с верой. Наука, по их мнению, основана «исключительно» на логике, а религия – «исключительно» на вере. Так думают многие люди… И они совершенно не правы! – и наука не основана «исключительно» на логике, и религия, в свою очередь, не сводится «исключительно» к вере. Точнее говоря, в процессе обоснования того или иного мнения – безразлично, в науке ли или в религии (в вероучении) – логика и вера не только не «исключают» друг друга, не только прекрасно согласуются друг с другом, но, более того, не могут существовать друг без друга! Логика и вера играют важную роль и в науке и в религии, причём они взаимно дополняют друг друга и в равной мере необходимы. Глянем в этой связи сначала на науку, а затем на религию. Итак, наука… Действительно, в науке очень большую роль играют рассуждения, то есть процесс получения выводов – переход от одних утверждений к другим в ходе обоснования тех или иных научных положений… Однако процесс научного рассуждения всегда должен начинаться с какой-то отправной точки – с каких-то допущений, с каких-то аксиом, в противном случае мы просто-напросто не смогли бы начать наше рассуждение. Чтобы что-то обосновать, мы должны начать наше обоснование с чего-то необосновываемого - необосновываемого в рамках данного обоснования – мы всегда должны начинать с каких-то аксиом… А что такое аксиома, как не положение, которое мы принимаем на веру? Любые научные обоснования, любые научные теории обязательно предполагают некоторое исходное знание, некоторые исходные убеждения, которым учёные доверяют без логической критики, то есть принимают их на веру. Даже элементарная арифметика, с которой все мы более или менее знакомы, строится путём логических выводов из основных аксиом, правильность которых невозможно логически доказать. Мы вынуждены принимать основные аксиомы и арифметики, и других математических теорий на веру. Точно так же поступают учёные и в прочих разделах научного знания. Кроме логических выводов, наука оперирует также результатами наблюдений и измерений, которые проводят учёные. Эти данные обрабатываются путём рассуждений с целью открытия общих законов. Но что такое общий закон? Общий закон – это формула, формулировка, или утверждение, согласно которому те или иные объекты реальности (те или иные фрагменты вселенной) должны вести себя вполне определённым образом при наличии определённых условий (определённых обстоятельств). На каком же основании мы убеждаемся в том, что некий закон является действительно общим? – Опять же на основании веры: в данном случае на основании веры в то, что вселенная «ведёт себя» всюду одинаковым образом, а именно: если в том или ином месте вселенной будут в наличии условия действия данного закона, то этот закон обязательно будет иметь силу. Например, мы твёрдо убеждены в том, что закон всемирного тяготения действует одинаковым образом всюду во вселенной – в том числе и в тех её частях, до которых мы в принципе не можем добраться. Логически мы не можем доказать, что дело должно обстоять именно таким образом. Мы вынуждены верить в это!.. Вообще то, что существуют общие законы и принципы – законы и принципы, которые распространяются на всю вселенную – это вопрос веры… Таким образом, наука без веры не может обойтись – наука без веры невозможна! Более того: одного разума (одной логики) совершенно недостаточно, для установления каких бы то ни было фундаментальных принципов – принципов философских, принципов научных, принципов религиозных… Само убеждение учёных в том, что вселенная познаваема – познаваема нашим разумом – основано на вере. И эта вера в познаваемость вселенной нашим разумом вполне совместима как с христианской верой в Бога-Творца, так и с верой в то, что именно Бог создал нас такими, что мы можем познавать мир… Кстати сказать, в тридцатые годы прошлого (двадцатого) века австрийским математиком Куртом Гёделем было строго логически доказано, что в математике всегда будут существовать недоказуемые утверждения, которые мы вынуждены будем принимать за истинные. Кроме того, он показал, что ни одна более или менее значительная математическая теория, а значит, и любая теория, которая использует ту или иную математику, не могут быть обоснованы и поняты, исходя из самих себя. Эти выводы очень хорошо согласуются с мнением, что ничто  в мире – ни сам мир в его целом – не могут быть поняты и обоснованы, исходя из них самих. А если так – если, действительно, мир не может быть понят, исходя из него самого, – то отсюда непосредственно следует, что для понимания самого бытия мира мы должны предположить существование высшего относительно мира Начала, то есть Бога… Ещё раз повторяю: наука без веры невозможна. Непосредственно ясно, что и религия невозможна без веры. Относительно религии возникает другой вопрос, а именно: возможна ли религия, точнее говоря, возможно ли религиозное вероучение без использования логики? И на данный вопрос ответ отрицателен, то есть, в свою очередь, невозможно и религиозное вероучение без использования логики. Иначе и быть не может: любое «учение» должно использовать логику; а вероучение – это, конечно же, учение; следовательно, невозможно построение вероучения без участия логики. Общий вывод таков: логика и вера ни в малейшей степени не противоречат друг другу.